В.Н.Полунина - педагог, искусствовед, коллекционер, занимавшаяся проблемой художественного воспитания детей в общении с памятниками народного искусства. В предисловии к книге В.Н.Полуниной «Одолень-трава» указано, что в издании впервые широко представляются произведения народной росписи по дереву самобытного художественного промысла — Уфтюги. Предлагаю вашему вниманию фрагменты из этой книги, где она описывает своё путешествие-экспедицию по Северной Двине. Уникальные фотографии, сделанные автором книги в 70-е гг прошлого века, показывают работы местных мастеров росписи: Трапезникова, Большакова, Красильникова, Харлова.

Статья подготовлена к публикации Чепурновой Анной (педагог, художник, методист Центра Непрерывного Художественного образования).

ОДОЛЕНЬ-ТРАВА.

(Отрывки из книги В.Н.Полуниной «Одолень-трава»)

«… Мне довелось побывать на Уфтюге несколько раз в шестидесятых годах. Фотографировала архитектуру, разыскивала мастеров, записывала их рассказы, собирала вещи, рисовала с детьми, собирала гербарии... И теперь я хочу приоткрыть для всех богатый, самобытный край, почему-то не примеченный в исследованиях наших ученых.

…Уфтюга — небольшой приток Северной Двины, пересыхающий летом. Куст деревень по реке и составляет район промысла с центром в селе Верхняя Уфтюга. История и географическое положение региона наложили особую печать на характер торговых и культурных связей, в частности, на местную художественную культуру. Вполне самобытная, но, в отличие от других художественных центров Северной Двины, она связана живыми нитями влияний больше с культурой Москвы, Сольвычегодска, Устюга, Ростова и Суздаля, нежели древнего Новгорода.

Удаленность от Северной Двины — жизненной артерии области — объясняет некую, обособленность края, сохранившего почти неприкосновенной природу, традиционные особенности труда и быта.

Верхняя Уфтюга в стародавние времена была центром сельской округи, над которой высоко парил далеко видимый отовсюду шатер церкви Дмитрия Солунского — одного из лучших памятников деревянного зодчества на русском Севере. В Верхней Уфтюге, как и в окрестных деревнях, сохранились еще старые дома, настоящие северные хоромы — светлые, иногда с расписными интерьерами.

Мне уже случалось видеть места со своим особым микромиром: Соловецкие острова, Михайловское на Псковщине, Тарногский район Вологодчины...

Таким же собственным характером отличаются и эти земли по реке Уфтюге, притоку Северной Двины. Я понимаю, конечно, что видела этот край в его июньское цветенье, в те два месяца, как шутят здесь, лета, а не в остальные месяцы зимы. Но не случайно же ведь в этих местах продолжают цвести весь год на туесах и прялках цветы и травы, не зимними узорами расписаны избы, печные заборья, двери в подпечек...

Шатер Дмитриевской деревянной церкви, поставленной на взгорье открывается издали. Приближаясь, видишь, как теснят ее невысокие сарайчики, окружают плотно, так что и точку для съемки выбрать трудно... Знакомство с природой края, его архитектурой (ели — как шатры, шатры — как ели), убранством русской избы начнется отсюда, от этого знаменитого древнего памятника. Высится суровая, замшелая, с дырами на гранях шатра; значительная даже в своей заброшенности... По этому подлинному памятнику можно изучать начало русской архитектуры, ее славную деревянную предысторию.

В окрестных деревнях еще сохранились старые дома, настоящие северные хоромы-крепости, просторные, светлые. Много расписных изб, хотя заметны и «перебранные» вновь, обшитые дощечками продуктовых ящиков, выкрашенными в излюбленные два цвета: голубой и охристый.

Около одного из таких домов во дворе на дровяной куче я увидела филенки расписного печного заборья. Одну даже со львом, который скалил свою незлую пасть на каждого, кто ставил ногу на приступок, поднимаясь на печь.

Русская печь-кормилица медведицей разлеглась в избе... Изукрашена неслучайно. Рассматривая печное заборье, невольно вспоминаешь предположение ученых о том, что начало жилища человека — в заслоне огня от ветров «полуночных и полуденных». Из печного столба, поддерживающего кровлю, и стола образуется первая кухня, первый храм, первая сцена, первые принадлежности жилища. Так создается очаг, будущая семейная; святыня, образ храма и кухни.

Многие имена мастеров росписи забыты, но некоторые автографы еще можно прочесть. Здесь помнят, как ходили артели из Костромы, работали, не повторяясь ни в одной избе. Расписывали избы

«букетами», «под мрамор»...

Неподалеку от Холмогор (как говорят здесь) на высоком берегу реки Емца с такой чистой водой, что сюда заходит на нерест семга, расположилась группа деревень, одна из которых — Сельцо.

В Сельцо мы приехали в разгар сенокоса. Кто бывал на Севере, знает, какая это горячая пора, как поднимает она на работу всех, и старых, и малых. Я видела сама, как шестилетние мальчишки просыпаются рано, чтобы получить «должность» на покосе с лошадью. Но, как правило, получают такую «должность» только восьмилетние. Видела, как по болотистым лугам сено возят на санях.

Деревня это большая, тянется не в один километр по берегу реки. На самом высоком месте — деревянный шатровый храм, дома — хоромы северные, с расписанными карнизами, фронтонами. Здесь помнят мастеров, делавших прялки, туеса, дуги.

На прялке с вздыбившимися красными конями имя мастера — Андрей Харлов. Мне встретилась не одна прялка с этим именем. Выяснилось, большая семья издавна занималась изготовлением прялок на заказ.

Однажды к вечеру в доме Акулины Афанасьевны Антуфьевой я застала сразу нескольких пожилых женщин и попросила рассказать, что они помнят про мастеров, которых называют здесь — мараля. Хозяйка показала свою прялку, расстаться с которой так и не захотела ни за какие подарки, потому что прялку заказали мастеру-маралю, когда ее в двадцать один год выдавали замуж...

Андрей Иванович Харлов сработал и расписал эту прялку да еще сделал надпись:

«Пряди, молода, не ленись, рано спать не вались».

Надписей на прялках встречалось много и подписей разных Харловых тоже. Наконец удалось записать беседу с Устиной Ивановной Хардовой. И она рассказала, что ее мать была из этой семьи маралей. Андрей Иванович Харлов — отец, с ним работали два сына — Иван да Николай, а мне и подпись Федора Николаевича, внука его, тоже встречалась...

На прялке в нашей коллекции подпись (привожу по оригиналу):

«стиховъ писать мне несвабодно господа какъ Вамъ угодно а прибавите мне цену напишу вамъ насмену нестишокъ а драму чтоб всем была на славу».

Как контрастно подчеркивает эта шутливая надпись почти нашего современника (кстати, обратите внимание на его знание разницы: стихотворного и драматического жанра!) устойчивую до мелочей архаику росписи.

Как рассказали мне в тот вечер в доме Акулины Афанасьевны Антуфьевой, мастера здесь делали на продажу и прялки, и туеса, и дуги, писали иконы, и про иконостас их шатрового храма, памятника, охраняемого теперь государством, слышала, как про один из самых интересных в этих краях.

Среди прялок архаики — мощные, «матерущие», как говорят там, значительные, сумеречные... С древними геометрическими символами солнца, спиралями, древом, застывшим неподвижно, птицами, похожими на петроглифы каменного века... И в цвете сдержанны, напоминая такие же, лаконичные в цвете мезенские.

Но уже раскинули на лопастке свои (пока что застыло симметричные) ветви мощные Древа жизни, предопределяя буйный расцвет растительных мотивов в будущей росписи промысла.

Среди прялок «классики» — особое место прялке Ильи Алексеевича Андреева. Нужно сказать, прялки здесь на продажу почти не делали, только дочерям, невестам, женам. Вот и Илья Алексеевич, когда ждали первенца и очень хотелось отцу сына, приготовил молодой жене подарок такой красоты, что не ответить на него было нельзя. И действительно, сын родился в семье, да и вырос таким же мастером, как отец.

У этой прялки — красивая стать, необычные тройные «сережки», а по красному полю лопастки взметнулась встревоженная ветром, цветущая ветвь с традиционными «котлами», кутеньками.

Подлинный артистизм легких касаний руки мастера, изысканность колорита... Все исполнено горячо, стремительно, нежно, прозрачно...

… Рассказали мне о мастере Василии Васильевиче Трапезникове, который постоянно собирал ребят вокруг себя, играл с ними, учил своему ремеслу, делал маленькие туеса-игрушки, шутил, смеялся вместе с ними.

В нашей коллекции есть туесок Василия Васильевича, расписанный как-то по-детски. Хочется рядом с ним поставить и малыша в несколько сантиметров росту:

«Птицы нарисованы похоже», — сказали дети.

О мастере Новинском Дмитрии Матвеевиче вспоминают с особым чувством уважения, называют луч-шим мастером округи, восхищаются широтой его души.

«Как загуляет после большой работы, всех к себе зазывает, туеса-то все и раздарит», — рассказали мне в деревне Черная горка. Туеса его потемнели от времени, стали еще красивее от того, наверное, что сплавились временем и красный фон, и размашистая, выполненная не без артистизма, роспись.

Я всматриваюсь в выцветшую фотографию, где сидит на крыльце мастер с большими натруженными руками, длинной клокастой бородой... Я уже не застала Дмитрия Матвеевича в живых, но слышала о нем постоянно и особенно от считающего себя его учеником Михаила Даниловича Вишнякова, в доме которого остановилась.

Напротив, чуть наискосок — огромный дом, где жил другой мастер — Большаков Семен Артемьевич. Умер, как рассказали, еще до войны.

В этом доме мне удалось сделать один из моих лучших диапозитивов: интерьер расписной избы. К тому времени я уже успела увидеть много — каждый день ходили по окрестным деревням: синего зверя-льва во всю дверь, к которому попадаешь прямо в пасть, когда берешься за дверную скобу; избу, расписанную

«под мрамор»; печной столб с зеленым львом; дверь в жилище «домового» — подпечек — красную, с голубыми цветами в вазоне и двумя предстоящими — рыжими львами; печное заборье с резными и раскрашенными солярными знаками. И ещё встречались интерьеры, где по красному полю — цветы «букетами» и птицы. В одной избе во всю длину балки — автограф мастеров-костромичей. В работе артелей из Костромы здесь помнят, нам же это обстоятельство добавляет еще одну линию рассматривания интерьеров — определение характера росписи Уфтюга — Кострома... Видела, снимала много...

Но в избе мастера Большакова пережила необычное. Представьте свет, который лучится непонятно откуда. Солнца в окнах в тот день не было, даже дождило, и вдруг— свет... Светились даже пучки золотистой соломки, утеплявшие входную дверь.

Светились чисто вышитые, душистые сосновые полы, главное — печное заборье, охристые филенки которого расписаны красно-оранжевыми «котлами» с белыми оживками...

Изба была почти пуста, просторна. Цвели, не томясь, в этом светлом просторе — да не цвели, а светили! — диковинные

«котлы» — тюльпаны, словом, такая одолень-трава, что свиданием с нею искупились все трудности дороги. Сам же царь сказки — жар-цвет, как и положено, на печном столбе…»